Семенов. Во время войны был ребенком, его маму расстреляли
В это воскресенье исполняется 68 лет со дня освобождения Киева от нацистских захватчиков. Накануне этой даты мы встретились с киевлянином Николаем Семеновым, в квартире которого во время оккупации была подпольная типография. Войну он встретил 5-летним мальчиком, но не смотря на столь юный возраст запомнил те страшные годы с невероятной четкостью.
"Иногда думаю, что и надо бы все те ужасы выкинуть из головы... Но невозможно это. Начинаю вспоминать, и потом долго не могу заснуть. События встают перед глазами необычайно живо, во всех деталях, так словно это было вчера", — говорит Николай Антонович.
ЦВЕТЫ ДЛЯ ОККУПАНТОВ. "Мы с братом и мамой в двухэтажном доме в районе Лукьяновки. Отца вместе с заводом эвакуировали глубоко в тыл. В августе 1941 наш двор был перерыт траншеями с дощатым перекрытием — это называлось убежище. Спускались в него несколько раз в день по сигналу воздушной тревоги. Хорошо запомнилось, как в магазине была бесплатная раздача продуктов, которая сопровождалась большим шумом и драками в толпе. Отступающие части шли через город и ночевали в нашем дворе. Мать с соседками по вечерам постоянно спрашивали друг друга, что же будет дальше, как жить, и при этом гладили нас с братом по головам", — вспоминает Николай Антонович.
Достаточно яркие воспоминания оставил торжественный парад немецкий войск по улице Артема. Мальчику казалось, что это какой-то праздник, наподобие Первомая. "Впереди колонны на белых лошадях гарцевало несколько офицеров. За ними шли ряды солдат с непривычными автоматами. Играл духовой оркестр. На тротуарах стояло много людей с цветами, — рассказывает Николай Антонович, — После оккупации город продолжал жить своей жизнью. Не было перебоев с электричеством, водой, работало радио, ходили трамваи".
Несколько раз мать Николая Антоновича исчезала на день-другой, ездила "на село". Выменивала на детские вещи и вещи отца картофель и крупу. "С Сенного рынка приносила нам пирожки с горохом, а в морозные дни — холодец, который продавали немецкие солдаты. Видимо, подваривали его где-то. Холодец был пополам со льдом, и мать возмущалась, называла немцев жуликами".
ТИПОГРАФИЯ. "Как-то до позднего вечера мы с мамой долго ждали кого-то на углу, наконец, двое мужчин передали нам тяжелый мешок с чем-то железным. Мы втроем дотащили его до квартиры. В мешке была печатная машинка. Потом появились банки с краской, большие стопки с бумагой, гектограф (типографская машина), — продолжает Николай Антонович, — Сейчас я задаю вопросом: как вообще могло случиться, что молодая женщина с двумя детьми, беспартийная, могла стать хозяйкой явочной квартиры и типографии? Наверное, в подпольную работу маму втянул наш сосед Федор Ревуцкий, входивший в подпольный горком компартии".
В явочной квартире постоянно находилось по 5-6 человек, было шумно. При этом никто не заботился даже об элементарной конспирации. Но провалилась явка все же из-за предательства.
"Это было в второй половине февраля 1924-го. Стоял очень морозный день. В комнате было так холодно, что мы с братом не вылазили из-под одеяла. Помню, мать надевает полушубок выходит с ведрами в коридор. Слышится грохот падающего ведра, рывком распахивается дверь. В комнату влетает и падает мама, за ней вбегают три немецких солдата и офицер. Кто-то отбрасывает одеяло накрывавшее гектограф. А в дверях с улыбкой стоит дядя Жора, один из подпольщиков. Мама с плачем обращается к нему: "Жорж, что же ты наделал? У меня же дети". Затем с плачем хочет подбежать к нашей кровати, но ее хватают за руки. Она кричит, вырывается, полушубок почти сорван с нее. Ее уводят. Больше мы ее никогда не видели".
Николай Антонович, рассказывает, что нашел в архивах крупицы информации о тех событиях. Оказалось, что "Дядя Жора" (Георгий Матынов) после предательства был расстрелян боевой группой подпольщиков. Всего в застенках гестапо погибло 617 подпольщиков-киевлян.
СИРОТЫ. "Почти полгода мы с братом жили сами. Подкармливали соседи. Да и брат уже сам добывал для нас харчи. Ходил к венгерской военной кухне в сквере на Глубочицкой, выскребывал котлы с остатками пищи. Кстати, по иронии судьбы на том месте после войны построили столовую, и мы с братом ходили туда на протяжении десятков лет, — рассказывает Николай Антонович. — Мне как младшему наказывали сидеть дома, но и я приспособился "добывать". Рядом с домом был немецкий госпиталь. Раненые спускали нам, детям, на веревке деньги (это был и советские рубли, и немецкие марки). Я бежал покупать сигареты, привязывал их к веревке. Курево поднимали, а мне спускали кусок хлеба".
Спустя полгода соседи решили определить братьев в детдома. "Брата определили на Куреневку, оказалось, что это был не самый худший вариант. Дети содержались в чистоте, питались сносно, но у них брали кровь для немецких госпиталей. Ближе к концу оккупации немцы хотели вывести этот детдом на Запад, но эшелоны были разбомблены, детей спасли, и отец благополучно нашел брата уже в 1944-м, — рассказывает Николай Антонович, — Годичное пребывание в детдоме запомнилось хроническим чувством голода, постоянным сплошным струпом на голове из-за болезни золотухи. Мы были измазаны зеленкой и ихтиоловой мазью. Отмывали нас один раз за зиму. Даже в холода я ходил в женских матерчатых тапочках на пуговице. На прогулку водили под розгами, и награждали ими по спине и рукам, когда кто-то пытался поднять и съесть желудь (он вызывал острое отравление)
В один из осенних дней немцы решили вывести и наш детдом. Несколько дней мы пролежали в деревянном бараке на станции Святошино. Было холодно, голодно тесно. Как-то ночью наш врач Галина Сергейчук вытащила меня оттуда, взяла к себе домой. С братом и отцом мы воссоединились только после войны".